День жаркий и полный утомительного безделья. После битвы с Глабром в лагере было самое настоящее затишье, как перед бурей, и если Спартак не начнет что-то делать, то она начнется, ибо люди в тихой панике, боятся, шепчутся. Все это ненадолго. Ещё чуть-чуть и они взбунтуются, начнут требовать действий и решений. Все, как один хотели убраться куда подальше от Везувия, ведь второго нападения они не перенесут, а римляне вряд ли станут мешкать, узнав, что претор Рима пал от рук повстанцев вместе со своей армией.
В общем, радость победы ощущалась недолго. Многих потеряли, да и сами события были слишком масштабными, шокирующими, выводящими из колеи, чтобы просто оставить их позади и радоваться победе. Победа ни победа, а война – это страшно. И если воины, что уже сталкивались с таким, переживали все спокойнее, то простые рабы были шокированы, все еще боясь за свои жизни. Они прекрасно понимали, что не погибли в этом сражении лишь по счастливой случайности. И также понимали, что везти будет не всегда.
В отличие от напуганных повстанцев, Ганник был привычно пассивно-ироничным и даже несмотря на последние события не менялся. Паниковать он не любил, за свою жизнь не боялся, а на данный момент серьезно заботил его всего лишь один вопрос – как скоро Эномай встанет на ноги? Ганник проводил у его постели много времени, разговаривал с ним, хотя друг приходил в сознание всего пару раз, но его тут же усыпляли с помощью каких-то отваров. Бодрствовать ему все еще было слишком больно. Но он был жив. Кельт был готов радоваться хотя бы этому факту, здорово перепугавшись, когда старый друг умирал на его руках. Наверное, Ганник никогда еще так не был напуган. Он даже почти не помнил, как убил того здорового мужика, смутно помнил, как заканчивалось сражение, в голове при попытках вспомнить, сразу всплывало воспоминание о том, как кельт накалял один из своих мечей и прижигал раны Эномая. Как тот стоически переносил все, даже в таком критическом состоянии. Эномай был больше, чем простым человеком.
Правда, помимо Эномая у Ганника несколько дней назад появились еще интересы. Барка, например, внезапно оказавшийся в лагере, пришедший с Криксом. И Сиерра, его добрая и старая знакомая, подарившая много приятных воспоминаний. Эти люди – люди из его прошлого, которые внезапно заняли роли в настоящем. По ощущениям странно, но нельзя сказать, что кельт не был этому рад. Скорее напротив, что Барку, что Сиерру он был бы рад видеть всегда, настолько приятными были воспоминания, связанные с этими двумя. Все-таки Барка был ему братом, а Сиерра в свое время задела Ганника за живое.
Проснувшись ближе к полудню, Ганник кое-как умылся, гребнем расчесал волосы и даже не поленился заплести их привычным образом, чтобы пряди не лезли в глаза. Выбрался из своего закутка храма на улицу, где уже кипела жизнь – кто-то тренировался, кто-то рубил дрова, кто-то готовил пойманных на охоте кабанов. Кельт понаблюдал за сим действом, прошелся по лагерю неспешно и решил, что его участие в этом празднике жизни вовсе не обязательно. Посему свернул к храму, добрался до небольшого помещения, в котором располагался Эномай и, зайдя туда, уселся рядом с постелью друга. Он по-прежнему был без сознания, но больше не выглядел таким болезненно-бледным, и теперь даже можно было подумать, что бывший наставник гладиаторов просто спал. Назир и его помощницы, что знахарями не были, но хоть немного в этом смыслили, сказали, что мужчина идет на поправку и борется за свою жизнь. Пусть медленно и тяжело, но ему становилось лучше. Ганник часто сидя у его постели бормотал «Ну давай же, старый пес» и старый пес давал, не сдавался. Привыкший сражаться всегда, Эномай теперь вел непривычное сражение, но все так же за свою жизнь.
Припав спиной к холодной стене, Ганник лениво окинул взглядом тумбочку, на которой стояли всякие чаши с лекарствами, травы и настойки. Тут же стоял и кувшин, кельт взял его и понюхал содержимое – вино. То ли обеззараживали рану, то ли кто-то из гостей приносил с собой выпивку. В любом случае, лишним кувшин точно не был. Сделав пару глотков с горла, Ганник всматривался в спокойное лицо спавшего друга и все думал, как скоро он снова увидит Эномая здоровым.

- Хватит так валяться. – Посоветовал Ганник как бы между делом, поведя рукой, в которой держал кувшин с вином, после чего сделал еще пару глотков, смакуя вкус. Вино, что осталось от претора Рима, было славным. Ганник даже порадовался тому, что они занимали храм временно – столько полезного добра после себя оставили, ни в чем себе не отказывая. Любовь римлян к роскоши сыграла хорошую службу повстанцам, в этот раз.
Эномай ничего не ответил. Все также спокойно лежал, лицо его выражало умиротворение, и можно было подумать, что он спит. Все бы ничего, еще бы он просыпался хотя бы иногда…. Ганник беспокоился. Скрывал, грубил тем, кто лез не в свое дело, обрывая их на полуслове, перед другими бахвалился, даже перед собой самим и Эномаем, который никак не комментировал этого. Привык, видимо. Лучше бы комментировал. Хоть что-нибудь бы уже происходило с ним…
- Тебе не идет. – Добавил кельт, чуть откинув голову и посмотрев в потолок. – Давай же, Эномай, очнись и скажи, что я надоел тебе, прогони, сказав, что хочешь отдохнуть. Ну же! Я уйду, честное слово.
Шумно выдохнув, надув щеки, Ганник снова сделал несколько глотков и задумался, нормально ли то, что он разговаривает с Эномаем, пока тот находится в бессознательном состоянии. Спустя несколько секунд раздумий кельт раздраженно фыркнул, одернув себя. Это нормально, ведь Эномай был жив и будет жив. Разговаривать с живыми людьми вполне нормально. Главное, чтобы он как можно скорее смог отвечать…
Эномай был ему нужен. Ганник теперь удивлялся, как сумел столько лет прожить без своего друга, хотя там сыграла история с Мелитой. Кельт предал брата из-за женщины, но он действительно крепко её любил, она взбудоражила его, очаровала, он совсем не ведал, что творит. Понимал, что все это грозит бедой, но никак не мог остановиться. Беда все-таки пришла, случилась и они с Эномаем оба потеряли Мелиту. И пусть друг не знал о том, что связывало Ганника и его жену, кельт не смог смотреть ему в глаза, не смог бы врать, потому свобода стала спасением. Но, уйдя из лудуса, Ганник потерял не только свою прежнюю жизнь, но и внушительную часть себя. Оставил её там, с Эномаем, а когда встретил его снова – обрел. Заиграло в кельте что-то старое, утраченное на какое-то время, но вернувшееся к хозяину. Дружба с Эномаем была нужна Ганнику, потому что была той самой частью его жизни, которую он ни за что не хотел снова потерять.
- Я тебя с того света достану, - пообещал Ганник, посмотрев на Эномая. – Если ты все-таки вздумаешь умереть. Я клянусь тебе, брат.
Подняв кувшин в знак тоста, кельт приложился к горлышку, делая несколько крупных глотков и утерев рот тыльной стороной ладони, глянул на вошедшего в комнату. К его другу постоянно кто-то приходил, если не Назир, то девочки, которые помогали ему, если не они, то кто-то из гладиаторов, а если и не из гладиаторов, то все прочие. Эномая очень уважали даже те, кто познакомился с ним вне лудуса, уже при такой повстанческой жизни. Он тренировал многих, пока был способен, прививая им нужные знания, а теперь они приходили навестить его, пожелать скорейшего выздоровления, проявляя уважение так, словно бы провели с ним долгое время. Ганнику это нравилось, в каком-то смысле.
Но этот мальчишка был не из лагеря, точнее уже из лагеря, но сравнительно новенький. Мальчик Барки, которого тот оберегал, как зеницу ока. Весьма забавное зрелище, надо сказать, учитывая, что Ганник всегда считал Барку неспособным на такое. Конечно, он, как и все, умел любить и нуждался в отношениях каких-никаких, Авкт был тому хорошим подтверждением, но даже слепой бы заметил, что чудовище Карфагена иначе относится к этому… оруженосцу? Кажется, так. Почти родственник, тоже лудус Батиата, тоже жизнь в стенах его дома. Правда Ганник никогда не был так сентиментален, так что это не имело особого значения.
- Брось. – Махнул рукой Ганник небрежно и потянулся, после чего кивнул на стул рядом. – Заходи, садись. Можешь поговорить с ним, может он хоть тебе ответит.
Это могло бы выглядеть неуважением по отношению к Эномаю, если бы не предательская нотка беспокойства, скользнувшая в последних словах. Не факт, что Петр – кажется, так его звали – заметит, но Ганник заметил и то, что его так выбивает из колеи, ему было не по душе. Кельт любил держать все под контролем.
Они с Петром уже встречались, в день их с Баркой прибытия в лагерь. Ганник не мог проигнорировать тот факт, что среди новых людей к Везувию пришел Барка и, конечно, он нашел их в храме. Ганник и Барка пили вино, разговаривая о произошедшем и нейтральном, а Петр находился с ними рядом, отдыхая после тяжелого, пожалуй, очень тяжелого дня. Ганник не придавал его присутствию особого значения, но видят боги, что если бы мальчишке понадобилась помощь, он бы в числе первых вышел на подмогу, из уважения к брату. Время прошедшее не изменило того, что они с Баркой больше, чем просто знакомые или даже друзья. Только это имело значение.
- Ты пьешь вино? – спросил Ганник, протягивая Петру кувшин. – Что ты сказал Барке, чтобы он отпустил тебя сюда одного? Наверное, он не очень рад тому, что ты бродишь по лагерю один.