Once Upon A Time [Mark Isham] – The Huntsman

Он привез ее из далекой Ликии и подарил отцу. Провидица из Малой Азии! Говорящая с богами и видящая будущее, Геката должна была стать личной провидицей дома Красса. Не рабыней - Публий уважал традиции разгромленной провинции, и свободу пленницы. Он никогда не называл ее рабыней, даже про себя, всегда - узница. И только. В жилах этой женщины текла кровь жрицы, той, что должна была возвышаться над всеми в своих краях, ныне носила простые одежды, на ее руках и шее отсутствовали украшения, и она казалось самой обычной безвольницей. Периодически она прислуживала семье во время их трапезы, и тогда Публий мог украдкой за ней наблюдать. Наверное, то была вина - это странное чувство в груди, что-то тянуло и ныло внутри, стоило Публию увидеть печальные глаза жрицы. Но Публий сумел это быстро подавить в себе, особенно в этом помогли брошенные фразы Маркуса, который был настроен к "подарку" из Азии несколько скептически.
Шли дни, ночи, притупился этот неприятный странный осадок от разграбления храма Джаты, храма Гекаты. Публий порою вспоминал, попадись ему на глаза пленница, ее пыл и ненависть, с коими она бросилась на него, защищая свой храм и проклиная тот день, когда он родился. Она билась как могла, и, признаться, до сих пор не зажили кривые царапины, оставленные ее ногтями на его щеке. Публий был уверен, что строптивая своенравная жрица придется отцу по вкусу, но он и мысли не допускал, что от осознания расположения ему будет не по себе. Замечая взгляды Маркуса, брошенные на Гекату, Публий расценивал как прямое доказательство, что отец жаждет заполучить ее как очередную свою любовницу, и от этого злость подкатывала прямо к горлу, и Публий начинал задыхаться. Служило этому верную службу не ревность, а скорее отчаяние от того, что Геката станет не только рабой, но и наложницей. По прошествии недели Публий думал об этом все чаще и чаще. Ему не давали покоя мысли о возможной связи его отца и жрицы: уж пусть довольствуется своими рабынями, но не смеет трогать Гекату. Публий даже начал жалеть о том дне, когда согласился отправиться в Ликию и наживиться на чужом горе...
Юный Красс никому не раскрывал своих опасений, хоть мать задавалась вопросом день ото дня, что гложет и терзает ее сына. Но он не мог высказаться о страхе перед честью и остатками свободы одной из рабынь, ведь Геката пребывала в доме именно как одна из зависимых невольниц. И от того становилось еще поршивее: Публий обязан был молчать о том, что Маркус изменяет его матери (пусть это особого секрета из себя не представляло) и в частности о том, что его интерес к привезенной жрице все увеличивается и увеличивается.
Этим днем Публий вновь заметил с какой частотой Марк посматривает в сторону Гекаты, и уже молчать об этом не мог. Отцу, конечно, Публий и слова поперек не смел сказать, однако была Геката, с которой он не беседовал с тех пор как привез ее в Рим. Сидя за столом, Публий следил в основном за отцом и за его эмоциями, и стоило всей семье подняться изо стола и разойтись: матушка в покои, Маркус, кажется, на важную встречу, Публий покинул атрию и прошел в зал-атриум, где отозвал всех рабынь, прося оставить его наедине с Гекатой.
Красс долго бродил по зале, заломив руки за спину. Он все думал, как начать разговор и стоит ли вообще говорить невольнице о своих опасениях, ведь это может показать слабость. Неуверенность. И, быть может, эта дикарка вновь начнет бить его руками и насылать на него гнев богов. Публий остановился и бросил взгляд на темноволосую, а после возобновил шаг. Он словно дожидался, когда у Гекаты кончится терпение, и стоило ей завести речь о том, что ей нужно идти, Публий встал прямо перед ней, легко взяв девушку за плечо, нарушил молчание:
- Я... Хотел Вас попросить, - начал Красс, но замялся, отводя глаза и пытаясь лихорадочно подобрать слова, которые не задели бы и не вызвали в Гекате бурю негодования и гнева. - Прошу. - выдохнул Публий, продолжая говорить тяжело, шепотом. - Старайтесь реже. Попадаться. Моему отцу на глаза. - с паузами закончил Публий, уже неотрывно глядя на жрицу.

Рим был пьянящим городом. Своим величием, мощью и возможностями затуманивающим здравый смысл. Атмосфера, сам воздух Рима будто подталкивали на самые страшные свершения, на самые ужасные грешные помыслы, и ничего с этим поделать нельзя. Даже святой в стенах этого города превратился бы в грешника. Что уж говорить о молодых людях, видящих как богатство и власть вершат судьбы, как рабы, некогда свободные люди, прислуживают их семьям... Это портит. Это накрывает рассудок пеленой, и появляется ощущение вседозволенности, от которого избавиться крайне сложно. Да и разве захочет по доброй воле истинный римлянин отказаться от статуса "бога"? А ведь горожане искренне полагают, что они и есть - вершина человеческого развития, что они подобны богам, а значит вольны лишать избранных свободы, а то и жизни. Все, кто находился за пределами Рима считались варварами. Теми, кто не был достоин жить на земле, дышать воздухом, которым дышат римляне, и едва ли годны для тяжелой работы. Варваров, пойманных и плененных, привозили на рынки и продавали за пару монет, как вещи, при чем не самые дорогие. И Публий, воспитанный в доме, где господствовал отец, мог судить о рабстве только с внушения родителей. Никто, кроме граждан Рима, не мог являться по определению свободным. Их нация, их раса - вот посланники языческих богов, и для них чужая жизнь далеко не священна. Она вообще ничего не значит, и людьми им волено распоряжаться, как распоряжаются судьбой свиньи или участью изношенного платья. У Красса-младшего просто не было иного выхода, как впитывать в себя эти настроения и эти правила морали: господство Рима над всеми другими городами одурманивало. Став военным трибуном, Публий на время позабыл о том, что человеческая жизнь, любая, хоть чего-то стоит. Убивая, проявляя крайнюю жестокость, он не пожелал брать пленников и в Ликии. Исключением стала та, которую приравнивали к избраннице богов. И Публий не лишил ее дыхания. Он взял ее не для продажи, а для "пользования" - ее новой задачей было предсказывание будущее семье Крассов. И это поначалу Публий считал необычайно почетным, от этого дивился непокорностью жрицы. Но меньше чем за семь дней он пересмотрел все свои ценности, и, более того, начал беспокоиться об участи той, кого его родители называли рабой.
Рим дурманил славой, безнаказанностью и отсутствием морали. Публий любил этот город, за его грязь и интриги, за продажных женщин и за кровавые гладиаторские бои ради развлечения публики. Не за людей, не за запах, не за извилистые узкие улицы - за кровь, разврат и дозволение. Публий не мог и представить, каково сейчас Гекате, в дали от родных краев и тех, кто ей люб. Мужчина, видя достоинства городов лишь в перечисленном, доселе не мог и помыслить, что где-то за пределами Рима раскинулись райские поселения с куда более цивилизованными горожанами. По учениям и быту, всё, что было ЗА пределами Рима было грязным и жалким. Не люди - животные, со зверскими правилами и повадками. Однако Геката в корне не соответствовала всем россказням знакомых Публия. Она всегда шла с гордо поднятой головой, словно это она была хозяйкой поместья, а Крассы были лишь незваными гостями, которым ей приходится теперь уделять внимание. Маркус замечал ровно столько же, сколько и его сын, и это, безусловно, раздражало Красса. И, зная привычки отца, Публий боялся, что Марк изберет в качестве исправительного предупреждение насилие.
Красс-младший стоял перед жрицей, держа ее за плечо и пытаясь отбросить все дурные мысли. Вот она сейчас согласиться, кивнет, и встречи Маркуса с Гекатой сократятся до нуля или, максимум, одной за день-два. Но девушка не согласилась с предпочтениями Публия:
- Разве не таково было ваше желание? Заставить меня подчиняться вашему отцу. - ее слова неприятно резанули слух, правда ее собеседник никак не показал это внешне. Когда она дернулась, отстраняясь, Публий покорно убрал руку, отпуская Гекату. Ее брошенное обращение вызвало у Красса приступ отвращения. Он развернулся от невольницы, чтобы не показать отразившихся на лице эмоций, и прошел к столу, на котором стояла ваза с фруктами.
- Я не стану жалеть о том, что сделал, - сглотнув, произнес Публий, подразумевая победу над Ликией и взятие в плен Гекаты, - как бы сложно Вам не давалось пребывание здесь. - мужчина взял в руки яблоко, покрутил его в руке и положил обратно, после взял второе, третье, словно выбирая какое сочнее и ярче переливается в лучах солнца, проникающих через проем. Публий избегал слов, таких как "волнение", "беспокойство", в общем, любых, выдающих его с небезучастной стороны. Он старался как можно более грамотно построить свою речь, чтобы не дать Гекате лишнюю надежду и не запутать ее еще больше. - Моя воля теперь заключается в ином, - Красс остановил свой выбор на наливном красном яблоке и развернулся обратно к жрице, - для Вашего же блага, лучше не показываться ему, - с этими словами Публий подошел ближе к Гекате и протянул ей яблоко, улыбнувшись краем рта.
У нее не было здесь никого, кто бы мог ее поддержать и помочь. То ли из-за чувства жалости, то ли из-за каких других соображений, Публий захотел стать для Гекаты такой опорой. Она считает его врагом и губителем, и он сделает все, чтобы хоть как-то смягчить ее сердце. Ведь в стенах дома живет куда более жестокий и беспощадный монстр, нежели Публий.

Отредактировано Publius Crassus (2012-05-22 00:07:48)